Алена Березовская

Очень простые стихи,
но очень сложные чувства


О виртуальности

Безмолвные строки,
но смысла в них много...
Смешные улыбки : – )
скрывают тревогу...
Боязнь удержать
то, что мы и не держим...
Боязнь потерять
это чувство надежды...
И странный порыв
наши души пугает,
а тело горит
и объятий желает...
Но прячется вздох...
Вместо слов только точки...
Разговор – без конца,
Но кончаются строчки...
*********

Роберт Рождественский

* * *

Не убий!—
в полумраке
грошовые свечи горят...
Из глубин
возникают слова
и становятся в ряд.
Если боль
и набухли кровавые кисти рябин,
если бой,—
кто услышит твое:
«Не убий..»?
Мы слышны
только самым ближайшим
друзьям и врагам.
Мы смешны,
если вечность
пытаемся бросить к ногам.
Есть предел
у цветка,
у зари
и у сердца в груди.
Мир людей.
И над каждым библейское:
«Не укради!..»
Мир
дрожит,
будто он искупался
в январской воде...
Надо
жить!
У последней черты.
На последней черте.
Думать всласть.
Колесить, как товарный вагон
И не красть.
Разве что —
У богов.
Огонь.
*******

Е. Ярошевская

* * *
Я ваш ангел-хранитель с кофейною чашкою в пальцах,
Я – смотритель всех утренних снов с бутербродом в руке,
Я секундная стрелка подъёма, я с тактом, как в танцах.
Не божись, не боись девы с нимбом в короткой тоге.
Вы такой! Нету слов, но остались, как прежде, вопросы,
Ваша память вполне сотрясение ветра в мозгах,
Вас ведь надо чуть-чуть по чуть-чуть, вымеряя, как дозы…
Избегаю домашних неврозов я с чашкой в руках.
**********

Балаева Ольга

* * *
Друг познается в беде.
Если случилось горе,
Друга ты ищешь везде.
Друг познается в споре.

Друг познается в споре:
Он уважает твои
Кредо и априори.
Друг познается в любви.

Друг познается в любви,
С другом - вы любите вместе,
С другом - вы пара лавин.
Друг познается в чести.

Друг познается в чести:
Душу чтоб тронуть твою,
Он не прибегнет к лести.
Друг познается в бою.

Друг познается в бою,
Он защитит тебя страстно.
(Честное слово даю!)
Друг познается в счастье.

Друг познается в счастье,
В радости, - как нигде...
Ну и, конечно, знайте:
Друг познается в беде.

Я разный —
я натруженный и праздный.
Я целе-
и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
неудобный,
застенчивый и наглый,
злой и добрый.
Я так люблю,
чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось
от запада
и до востока,
от зависти
и до восторга!
Я знаю — вы мне скажете:
«Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
бабочки
в глаза,
и —
сено
прет
сквозь щели!

Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
пускай на ломаном.
Мальчишкой,
на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного,
как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
и Есенин,
и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.
Мне нравится
и на коньках кататься,
и, черкая пером,
не спать ночей.
Мне нравится
в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
и дрова таскаю,
грущу,
чего-то смутного ищу,
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
не думая о смерти,
раскинув руки,
падаю в траву,
и если я умру
на белом свете,
то я умру от счастья,
что живу.

Евгений Евтушенко, 1955 г.

Люди, домой пробираясь сквозь дождь и темень,
Чувствуют капли, стекающие на темень.
Вы бы хотели сейчас оказать теми,
Самыми кто...?
Чтобы сквозь ночь ощущать на своём затылке
Тёплые руки, прощающие затыки,
Ласковость губ на щеках, что совсем остыли...
И хоть потоп!
Хоть ураган, грандиозный тайфун, цунами,
Чувствовать, как хорошо оставаться нами,
Теми, которые ясно и твёрдо знают,
Что не одни.
Теми, кому засыпать никогда не страшно,
Зная, поймут, пожалеют и не накажут,
Даже, когда от стыда по спине мурашки,
Горло саднит,
Даже когда не уверен в себе и сломлен,
Помнить, намеренья лечатся добрым словом...
Вы бы хотели себя ощущать так, словно
Это о Вас?
Люди домой возвращаются как умеют.
И в поединке отчаянном разных мнений
Мирит надежда, что станет куда теплее.
Пусть не сейчас...

© Ксения Коржик

Презирая законы смерти, отрицая науку горя, обожает послушать Верди тайный оборотень Григорий. Носит дедовские подтяжки, перманентно грустит о детстве. Пьет вискарь из армейской фляжки, впрочем, редко и без последствий, впрочем, как-то ему влетело от заезжего нувориша.
Ерунда. Человечьим телом остаётся доволен Гриша. Только каждой весной на небо выползает луна, сверкая. Уповать на луну нелепо, но ты знаешь, она какая. Тихо катится над поселком неприкаянных душ спасатель. Поневоле завоешь волком.

Гриша, к вящей его досаде, бесконечной его обиде, не достойной четверостишья, покидает в ночи обитель. Обречён становиться мышью. Грызть морковку, пищать в кунжуте, развлекаться в полях совхоза. Смерть боится мышей до жути, до истерики, до психоза. Мышь опаснее приворота, чернокнижника или нага.
Мышь Григорий мужского рода. Только пишется с мягким знаком. Лысый, с пузиком, в телогрейке, неестественного формата.
Плотник Вася — магистр рейки — должен был умереть. Куда там. Для костлявой вся жизнь рутина, у начальства не забалуешь. Но Григорий бежал, скотина, зубоскаля напропалую, и налево бежал, и прямо, и по ящикам, где консервы. Смерть — внимание — тоже дама, у нее, между прочим, нервы.
Между прочим, почётный житель, даже лично знакома с Данте:
— сами, дурни, косой машите. Расплодили мышей-мутантов.

Изучая проблемы страха и достоинства аллегорий, обожает послушать Баха тайный оборотень Григорий, гордый титулом мракоборца. Тени шастают между ёлок. Гриша снова в углу скребётся. Смерть боится идти в посёлок.

© Резная Свирель

О ВРЕМЕНИ Олег Нечаянный
Перебирая документы
В архивах памяти моей,
Я вижу лучшие фрагменты
И замечательных людей.
И будто годы - не помеха,
Но я давно не видел их,
Кто потерялся, кто уехал,
Кого-то вовсе нет в живых.
Мы собирались в тесных кухнях
Хрущёвских маленьких квартир,
Жгли свечи, если свет потухнет,
И изменить мечтали мир.
В окно открытое курили,
Ругались часто сгоряча
И ненавязчиво шутили
Про "дорогого Ильича".
Мы под гитару пели песни,
Мешали водку и портвейн,
И жить нам было интересней,
Мы были лучше и добрей.
Да и страна была другая...
И вдруг я понял, чёрт возьми,
Что были мы, того не зная,
Тогда свободными людьми.
Свободными от интернета,
От СМИ, от банков, от реклам,
От их навязчивых советов
Купить у них ненужный хлам.
Нам не навязывали веру
Конфессий разных голоса,
И не кривлялась под фанеру
С экранов пошлая попса.
Пусть не хватало ананасов,
Омаров, устриц и сыров,
Но колбаса была из мяса,
А молоко из-под коров.
И жить нам было веселее,
И всё нам было по плечу...
А может, это я старею
И из-за этого ворчу?
А может, я и в самом деле
Живу в каком-то странном сне,
Но почему-то я уверен,
Что дело вовсе не во мне.
Мы стали слишком равнодушны
Замкнувшись в каменных домах,
Мы потребительски послушны,
Забыв о собственных мечтах.
Мы поселились в интернете
И там инкогнито живём,
А если вдруг, случайно встретим
Друзей, в лицо не узнаём.
И всё быстрей проходят годы,
Кто растолстел, кто облысел,
Нам не хватает той свободы,
Что каждый некогда имел.
Нам не хватает тесных кухонь,
Где так умели мы дружить,
Теперь набить важнее брюхо
Или айфон себе купить.
Нам всем приходится меняться,
И мы себя не узнаём,
Мы научились притворяться,
Что мы по-прежнему живём.
***

Здравствуй, Карлсон, извиняюсь, что по фамилии,
Просто имени ты ни разу не оглашал.
Мы с тобою когда-то были такие милые –
Неразлучные два приятеля-малыша.

Ты постарше, потяжелее и понахальнее,
Знал, как выбесить педагогов и грузных дам.
Помню, дома всегда ругали тебя и хаяли
За немедленно воцаряющийся бедлам.

Облака проплывали мимо, и птицы пели нам,
Мы по крышам шлялись с обеда и допоздна.
Сколько лет я тебя не видел, дружок с пропеллером,
Не подсчитывай, ничего не желаю знать!

Ощущение, будто мир мой не то, что рушится,
Но кренится, как замирающая юла.
Если честно, мне твоего не хватает мужества
Рассмеяться вслух – житейские, мол, дела!

Все ли лучшее мной замечено, взято, прожито?
Как ни бейся, а не получится просчитать.
Я не знаю, зачем пишу тебе, все равно же ты
Эти письма не удосужишься прочитать.

Может быть, ты уже давно перебрался в Данию,
Может, стал теперь завсегдатаем датских крыш.
Ни о чем не прошу, но если ты вдруг когда-нибудь...

Сванте Свантесон (перечеркнуто).
Твой Малыш.


© Рен Арт

Если это любовь, то люби её всякую разную —
от смеха красную, в гневе почти безобразную,
в трудном деле — звенящую, утром — под боком сопящую.
Настоящую! Настоящую…
Настоящую.

Здесь никто не рождался ни ангелом, ни Мадонною.
Раз уж это любовь — то люби её неудобную.
Даже если шутит не к месту и плачет, ревнуя.
…Заболевшую. Испугавшуюся.

Родную.

Потому что она напевает, готовя завтрак.
И, куда бы ни шли вы, тихонько берёт тебя за руку,
и уже ты как будто бы точно знаешь дорогу.

Потому что всё сущее ластится к ней, ей-богу.

Потому что когда ты на дне, окружённый адом,
то она и там по-кошачьи присядет рядом,
будет пахнуть тёплой сиренью и свежим хлебом —
и внезапно рассеется ужас, наступит лето.

Ибо горе в любви мы, конечно же, делим на двá.
Ну а радость любую всегда умножаем вдвое.

Вот в душе у тебя будто выжженная трава.
А она обнимет — стройна, озорна, жива.
Сразу чувствуешь: нет, и в тебе ещё всё живое.

Юлия Mамочева

Котёнок спит и видит сон — тревожен и нелеп.
Как будто мажет масло он и сыр кладёт на хлеб,
что у него есть пара рук и пальцы вместо лап.
Слова известны: трензель, шпрунт, уздечка и вальтрап.
И много разного всего витает в голове.
Из этих мыслей большинство о странном существе:
большущее — пятьсот кило, надёжная спина,
что надо попой сесть в седло, а ноги — в стремена.
Ещё такая суета, что мама не горюй!
Он мчится в разные места, руками держит руль,
ногами он педали жмёт. Теперь опять слова:
коробка передач, капот, страховка и права.
Урчит движок, в колонках рок. Двенадцать двадцать пять.
Работа, собственно, не волк, но люди будут ждать.
Эх, вот бы море и самшит, песчаный бережок...
Но, раз он нужен, он спешит, и это хорошо.
Немного, правда, давит грусть и дискомфорт в боку,
поскольку, как ненужный груз, был сброшен на скаку
той самой рыжей и большой — две пары длинных ног.
Ему такое не впервой. Держался, сколько мог,
когда: ура, давай, вперёд, и схема удалась.
А тут — дурацкий вертолёт, толчок, кульбит и грязь.
Но он собрался! Эге-гей! Он устремился весь!
Поскольку, кроме лошадей, ещё работа есть.
Не терпит время пустоты. В режиме бытия
коты (да, у него коты) плюс вся его семья -
любить, кормить и обнимать. Хоть к ночи, да пришёл,
упал устало на кровать, давай писать стишок.
Вот тут полнейший беспредел, раздрай, разгром, беда:
он так старался, он хотел, а вышла ерунда.
Котёнку снилось, будто он не кот, а человек.
Проснулся. Вот дурацкий сон! Какой безумный бег!
Как хорошо, что я пушист и ростом очень мал.
Есть корм, всегда лоточек чист, и дом из одеял.
Спит человек, слегка сопя, умаявшись за день.
А если так и у тебя? Бесшумно, словно тень,
подкрался, в изголовье лёг, как неусыпный страж.
Целебный песенный поток, бодрящий кусь, массаж.
Держал спокойный ровный ритм и пыла не гасил.
Котам известен алгоритм восстановленья сил.
Мурчал: «Всё будет хорошо. Сейчас и наперёд.
Спокоен будь. А как ещё? Ведь я теперь — твой кот.
Почувствую издалека, приду во сне: я здесь».
И нежно сонная рука перебирала шерсть.
А страж был полон теплоты, от важности суров.
Вибриссы, хвост, глаза желты и весь — сама любовь.

Вера Обухова

Вместе росли они — Славка и Николай. Славке четырнадцать. Колька его взрослей. Речка, село, развесёлый собачий лай. Улицы пели: то свадьба, то юбилей. Стол накрывали под вишнями. Звали всех. Жарили, парили, ставили самовар. Пили из горлышка, бегали по росе. В город мотались — в кино, прикупить товар. Был горизонт переменчив и золотист. Было зелёным болото и черной гать. Славка играл на гармошке, Колян — горнист. Оба хотели в училище поступать, если удача окажется им верна. После на фабрику — руки стране нужны. Двое их было. Потом началась война. И для детей, и для взрослых, и для страны.
Лес укрывал землеройку, лису, ежа. Солнце тащила гора на лесном горбу. Славка сбежал на войну, и Колян сбежал. Славка гармонь прихватил, Николай трубу. Каждый геройский, решительный, чёрт не брат. Пули, окопы, какой-то штабной кретин. Двое их было: Воронеж и Сталинград, а в результате остался всего один.

***
Дед Вячеслав невысокий, слепой как крот, пенсионерская косточка, бывший врач, с кресла, кряхтя, поднимается и идёт в парк, где его с нетерпением ждёт трубач. С гипсовым телом и гипсовой головой:
— вот, — говорит, — и нашёл ты меня почти. Вот, — говорит, — я теперь навсегда живой. Я, говорит, поиграю, ты подхвати.
Белый-то я, — говорит, — потому что мёрз.
Ох, — говорит, — бушевала тогда пурга. Ладно, чего уже, барствую среди роз.

Кольке семнадцать. А Славику до фига. Дворник, дымя сигаретой, метёт листву. Выдался день не дождливый, листва суха. К небу летит замечательно чистый звук. Славка довольно растягивает меха.

Наталья Захарцева

А бывает так, что на свете живет муляж -
По субботам дача, в июне летит на пляж.
В кабинете кактус, коллеги и монитор,
Под капотом сердце работает, как мотор.

Но в один из дней иссякает его завод,
И тогда он слышит, как кто-то его зовет.
Человек, сидящий внутри, посылает знак,
Потому что время пришло прорастать, как злак.

А иначе с чем ты придешь на осенний суд,
Где на чашах огненных взвешивается суть?
Оболочка выгорит, а уцелеет лишь
Человек, которого к осени прорастишь.

Из безвестных зерен, из хаоса и тепла
Мы стремимся ввысь, заполняя свои тела,
Обретая кровь, сухожилия и хрящи.
И под этим весом наш маленький мир трещит.

Тяжелеет колос, а плевел уходит в сброс.
Это наша почва, но с нас за нее и спрос.
За окопы, мины. За уголь, руду и хлеб.
За стихи и прозу. За корень, который слеп.

Ренарт Фасхутдинов